О Б.Н. Вепринцеве и не только о нем

Свои воспоминания о Борисе Николаевиче мне хочется начать с очень давних времен. Это позволит мне вспомнить о людях, очень дорогих для меня и сыгравших в воспитании Бориса и становлении его как личности немаловажную роль. Послевоенная Москва. Маме очень одиноко. Она часто ходит с Арбата на Болотную площадь к своей школьной подруге Нине Александровне Александровой и всегда берет меня. Тетя Нина — мать Сашки Лазарева, школьного товарища Бориса. От Кадашевской до Болота два шага, а дома нерадостно. Борис постоянно бывает у Александровых, это его второй родной дом, да еще дом, полный книг — все забито, там любят и умеют читать и очень много знают. И там любят Борю как сына. Наше знакомство в то время было почти заочным. Немудрено. Борис приходил днем, после школы, а мы вечером. Зато рассказы… Боря занимается в КЮБЗе! Боря прекрасно знает птиц! Тете Нине он подарил крошечную синицу-московку. Ее звали Си-си. Она была совсем ручная, и, когда тетя Нина играла на рояле, сидела у нее на руке.

В 47-м Сашка и Боря кончили школу и поступили в Университет, Сашка на физфак, Боря, конечно, на биофак. Но дружба продолжалась. Известие об аресте и ссылке Бориса было страшным ударом для семьи Александровых, личной трагедией. Мы тоже были потрясены. 10 лет назад так же арестовали моего отца, и больше его никогда никто так и не увидел. Борис, слава Богу, вернулся. Его восстановили в Университете и дали кончить. Иногда мы снова встречались на днях рожденья у Александровых, уже на Студенческой. Все как будто было прекрасно: Университет, новая кафедра, очень милая жена Наташа Крушинская, увлеченность наукой, аспирантура. Со стороны не видно было, какая глубокая не зарастающая рана осталась в этом еще совсем юном существе.

В 61-м Борис стал иногда бывать у нас. Вот тут-то эта рана и открылась — для нас. Его как будто прорвало. Он часто рассказывал о тюрьме и лагере. А я с ужасом слушала, затаив дыхание, и — почти ничего не слышала. Моя мама была удивительным человеком. Она обладала потрясающим инстинктом самосохранения. Пережив потерю любимого мужа, сознавая (не до конца, конечно), какие физические и моральные муки выпали на его долю, и, зная, что бессильна что-либо изменить, она сумела все отодвинуть, отгородиться. Это был, может быть, единственный способ выжить. Я представляла себе, что значат для нее рассказы Бориса, но не смела его прервать, и все силы душевные были сконцентрированы на то, чтобы как-то ее оградить, окутать пеленой, чтобы она тоже не слышала. Глупо, конечно. К счастью, рассказы были не только о лагере, но о записи голосов птиц — Борис подарил нам свою первую пластинку — какое же это было чудо! — об экспедиции на Японское море. Оттуда он привез подводные стерео снимки на обратимой пленке (в продаже ее не было еще года два, это тоже было чудо). Я придумала, как их оправлять в стекла, чтобы не нарушать стереоэффект, и с воодушевлением занялась этим делом. И тут Борис решил, что у меня хорошие руки, а я занимаюсь совсем не тем (массовые анализы в Почвенном Институте), а надо мне идти в аспирантуру… в Институт биологической физики, куда незадолго до этого он ушел с кафедры биофизики Университета после скандала с Б. Н. Тарусовым. Этот шаг был против всякой возможной логики и уж точно против моих принципов: «в аспирантуру вообще можно поступать, не только прилично ориентируясь в проблеме, но и имея какой-то задел в работе». Я закончила агрохимический факультет Тимирязевки, фактически не только физики, но и биологии не нюхала. Правда, в лаборатории агрохимии почв Почвенного Института (после кафедры физиологии растений ТСХА) мне было неинтересно, но привыкла. Мои доводы не действовали, а систематическое капанье на слабые мозги сделало свое дело, и через месяц я сдалась. Боже мой! Что я наделала?! Конечно тут же выяснилось, что я совсем не подготовлена ни к биофизике, ни к аспирантуре. А вернуться в Почвенный (туда звали) не позволили фатализм и, наверное, гордость. Я не видела даже, как мне восполнить жуткие пробелы в образовании: в то время учебника по биофизики не было вообще. Мне было предложено читать двухтомник …"Биологическая физика", содержавший доклады на Биофизическом конгрессе и… журнал «Радио». Ну и получила я сполна за свое легкомыслие! Но с высоты башни больше, чем в 40 лет многое видишь в ином свете. Оказывается, отчаянный прыжок был… правильным. В Почвенном я бы не состоялась. Не говоря уже о том, что не встретилась и не подружилась бы со многими замечательными людьми, не переехала бы в Пущино и т. д. И я очень благодарна Борису за то, что он сумел меня убедить и создал благоприятную атмосферу для поступления хотя бы.

Очень трудно быть беспристрастным судьей в отношении человека, с которым съедено гораздо больше, чем пуд соли — за двадцать-то восемь лет работы бок о бок! С другой стороны, терпеть не могу, когда ушедшего из жизни человека непомерно хвалят, приписывая ему добродетели, ему вовсе несвойственные, и скрывая недостатки. Тем самым, того не желая, подменяют одну личность совсем другой. Так о ком говорят? Считаю это оскорблением.

Каким был Борис? Очень сложным человеком. В нем сочетались подлинная гражданственность, непримиримая нетерпимость к подлости, предательству, использованию положения в карьерных или корыстных целях (помню его бешеную реакцию на И. П. Шмелева — бывшего партийного деятеля в Институте биологической физики, «поработавшего» несколько месяцев во Франции и заслужившего весьма нелестный отзыв тамошней шефини Арванитаки, и тем дискредитировавший советскую науку) со стремлением всеми способами избежать острых углов, переложивши трудный разговор, в котором ожидалось несогласие, спор, отказ, на кого-нибудь другого; настоящий демократизм (в лаборатории была удивительная атмосфера: мы чувствовали себя почти на-равных и могли свободно высказывать свое мнение, спорить — увы, часто переходя границы элементарной вежливости) с недоверием, поисками задней мысли в каждом высказывании; удивительная научная интуиция с нехваткой времени (или желания?) прочесть хотя бы главное, что на данную тему уже опубликовано, додумать до конца свою идею и оценить, как и что можно сделать и, главное, реально ли. В результате его сотрудники и ученики фактически были больше начитаны, лучше разбирались в проблемах, а это постоянно вызывало трения. Я уж не говорю о том, что Борис никогда не принимал непосредственного участия в опытах (как это делал, к примеру, даже в преклонном возрасте директор Украинского Института физиологии акад. П.Г. Костюк), а поэтому как-то подзабыл, что новое собирается крупицами.

Бориса всегда интересовали глобальные задачи и только глобальные. Причем решение должно было быть получено немедленно. Помню эпизод 65-го года. В Москве проходил фармакологический симпозиум. Один из докладов делал Лапин, крупный специалист по рецепторам катехоламинов. Борис к нему подошел и сказал: «Слава! Надо выяснить то-то и то-то!» (не помню, что именно, но что-то кардинальное). Лапин растерялся, предложенная тема была явно далека от его научных интересов и вряд ли выполнима. «Ну, ладно, — ответил он. — Давайте осенью (т.е. через 2 месяца) соберемся и обсудим». — «Ах, так долго? Тогда не надо вообще». И так на каждом шагу. Каждому аспиранту — глобальная задача, совершенно не учитывая уровень подготовки, не только умственных способностей, но и физических возможностей, да и просто реальных условий работы: приборов, методик, необходимых материалов, веществ и т. п. Достаточно сказать, что мне, совсем «темносерой», было предложено найти зависимость синтеза нуклеиновых кислот в клетках Пуркинье кролика в культуре ткани от электрической активности. Это предполагало все, включая подготовительную работу: поездки в роддом за плацентарной кровью, мытье и стерилизацию посуды, операцию неглубоко наркотизированного кролика, ведение культуры (которой и только ей занималась группа В. Е. Шунгской из 5 человек), электрическую стимуляцию нейронов, отведение спайковой активности и прижизненное флуорометрическое определение ДНК и РНК в УФ микроскопе. Я делала, что только могла изо всех сил, оказавшись к тому же между двух огней: группой Шунгской и Вепринцевым (непрерывные конфликты), и только много позже поняла, что задача была, по меньшей мере, для трех исследователей — специалистов в трех разных областях и непременно с хорошим опытом работы. За три года я фактически не сделала ничего, хотя работала как проклятая и заработала ненависть к культуре ткани.

Нечто подобное повторилось с Виктором Коваленко позже, уже в Пущине. В те годы появились первые ласточки — успешное выделение ацетилхолин-рецепторного белка из электрических органов электрических рыб. Гигантский прорыв в исследовании рецепторов медиаторов! До сих пор это гениальное достижение определяет подходы и возможности выяснения молекулярной структуры и механизмов работы рецепторов. Рецептор был изолирован и очищен (а потом были получены кодирующие ДНК и определена полная аминокислотная последовательность субъединиц), конечно, на Западе, в трех-четырех лабораториях США и Франции. «Ах, так! Нам тоже нужно! Нет электрических рыб, в электрических органах которых удельное содержание этого белка достигает „астрономической“ цифры? — Будем выделять из мышц мышей! — В мышцах рецепторы локализованы только в синаптической области, а поэтому их общее содержание ничтожно мало? — Будем денервировать мышцы, тогда рецепторы синтезируются и встроятся в мембрану по всему ходу волокна (как будто до сих пор этого никто не сделал или работы заглохли, а прошло более 30 лет). Нет уникальной высокоспецифичной метки — α-бунгаротоксина из яда крайта, обитающего в Юго-Восточной Азии. — Будем пользоваться тубокурарином. -Нет высококвалифицированных специалистов? — Возьмем… одного аспиранта!» Вот тут-то и попался Витя Коваленко. Конечно, он тоже ничего не сделал, даром, что был выпускником кафедры биохимии Университета. Он только два с половиной года собирал литературу и написал очень хороший обзор (половину нашей совместной книги) — спасибо ему. И не его вина, что не сделал. Это было просто невозможно.

Не могу согласиться, что метод «бросания щенка в воду» — лучший способ руководства. Полагаю, что это был метод, усвоенный Борисом на кафедре биофизики МГУ. Глубоко убеждена, что, взяв ученика, руководитель берет на себя ответственность за результат работы и его судьбу, разве что ученик — бездарь или беспросветный лентяй. Может быть потому, что сама отношусь к категории «наседок», что тоже плохо, но хотя бы не так жестоко.

 Б.Н. глубоко любил, знал и чувствовал природу. Общеизвестна его кипучая деятельность на ниве охраны природы в Пущине. Часто думаю с болью, что Борис и Юра Лазарев ворочаются в гробах, если видят во что превратились эти окрестности, в каком состоянии заказники с уникальной растительностью, каким тихим, пустым стал лес. Запись голосов птиц, которой он отдавал может быть больше времени, сил, упорства в вышибании средств и самой записи в ежегодных экспедициях, чем лаборатории, тоже, конечно, великое дело. Пожалуй, это самое лучшее, что он сделал. А мне хочется вспомнить пустяшный случай: как-то я ему показала, как цветет копытень. Он буквально обмер и сказал вполголоса: «тихие цветы». Я была поражена точностью и поэтичностью определения, какой-то нежностью к этому удивительному творению природы. Мне самой, прилично знающей и очень любящей растения, не пришло бы это в голову.

Вспоминается еще один случай даже не близости к природе, а растворения в ней. Весной 67-го года мы большой компанией (Зыковы, Розановы, 9-летняя Катя Вепринцева и я) поехали на УАЗике в Окский заповедник, где Борис уже неделю или две записывал голоса птиц. Выехали не рано, т.к. Кириллу Зыкову, тогда зам. Директора Института, надо было подписывать какие-то бумаги, а потом прятаться от начальства и подчиненных — день был рабочий. Ехали весь день до темноты с приключениями: где-то пришлось объезжать, проблема была с переправой через разлившуюся Оку. На следующий день перебрались на кордон к Борису. А вечером отправились со спальными мешками ночевать в мелколесье под открытым небом. Смеркалось. И вот невдалеке послышалось такое знакомое и древнее: «хорьх…хорхь…ци-ци-ци» — потянули вальдшнепы. Они пролетали серыми тенями на фоне темнеющего неба как раз над нашими головами. Борис «закричал» вполголоса: «Катя Вепринцева! Катя! Катя! Вальдшнепы!» — Бедная Катька, замученная долгой дорогой и массой новых впечатлений, спит как убитая. Как же ему было обидно! И, конечно, он слышал тягу тысячу раз, но все равно чувствовалось, как душа его трепещет от восторга. А рано-рано утром проснулись от криков журавлей — где-то совсем близко, видимо, было место их брачных игр. До сих пор не могу простить себе, что не попыталась подкрасться, боялась спугнуть. И за тягу, и за журавлей очень благодарна Борису.

Еще эпизод, связанный с птицами — главной и на всю жизнь любви Бориса. В 62-м году Вепринцев и Крастс записывали голоса птиц в Кандалакшском заповеднике, привезли кучу рассказов и обратимые пленки, которые мы с Милой Кулида с восторгом проявляли. С третьего курса, когда я писала реферативную курсовую работу по почвам Севера, я «заболела» им, но уже не верила, что суждено увидеть своими глазами. Я робко спросила: «А мне туда нельзя ли?» — «Конечно, можно!», — был ответ. И вот на следующий год с несколькими письмами Бориса сотрудникам заповедника я отправилась на Белое море и увидела эту Сказку и навсегда оставила там свое сердце. А на следующий год опять поехала — на Айновы острова в Баренцевом море, а потом даже маму свозила на Кандалакшские шхеры. Бесконечно благодарна Борису за осуществление моей мечты, за милый и прекрасный Север.

Борис был очень искренним человеком. Он действительно говорил то, что думал — в данный момент. Только мнение его изменялось. Но это — грех или беда не только его, за кем не водится? А то, что он думал и чувствовал, так ясно было видно в глазах, которые то вспыхивали негодованием, то зажигались неподдельным детским изумлением, то были полны жалости. Эта черта, наверняка, одна из причин, почему он так умел привлекать симпатии многих и многих людей, по-видимому, не прилагая к этому никаких усилий. Одна из таких глубоких и взаимных симпатий возникла летом 64-го года на острове Путятин. Там он встретил профессора из Ленинграда фармаколога Михаила Яковлевича Михельсона. М.Я. был глубоко интеллигентным человеком, всецело увлеченным своим делом. О рецепторах ацетилхолина он мог рассказывать часами с таким воодушевлением, что слушатель не мог не заинтересоваться. Благодаря этому, он привлекал к работе специалистов самых разных областей знаний: химиков, синтезировавших новые и новые аналоги и антагонисты ацетилхолина с направленно измененной структурой, физиологов и биохимиков, исследовавших эти соединения на самых разных объектах, и вот попался биофизик! Биофизик, конечно, тоже заинтересовался и в ответ убедил фармаколога, что оценивать активность веществ следует не по отставленному эффекту: сокращению мышцы или, тем более, по судорогам животного, а по изменению мембранного потенциала холинорецептивной клетки. Для этого надо, чтобы Михельсон будущей весной прислал к нам в Пущино сотрудника учиться. И вот в апреле 65-го года в Пущино приехала любимая ученица Михельсона Элла Владиславовна Зеймаль. А поскольку к этому времени героическими трудами Кислова — Крастса — Вульфиус была собрана и запущена только одна установка — моя, то мне и выпало с Э.В. работать. И так сложилось, что я познакомилась и обрела в лице Михаила Яковлевича и Эллы Владиславовны настоящих, с большой буквы и единственных Учителей, а Элла Владиславовна стала еще и одним из самых близких друзей на всю оставшуюся жизнь. И это на фоне лаборатории, где все остальные: Коля Чемерис, Игорь Крастс, Алик Кислов, Эда Гахова, Володя Казаченко — барахтались, никто их «не вел» и в сущности не интересовался их работой. Разве что Тае Дьяконовой слегка повезло. Помню, как Игорь сказал мне однажды с нескрываемой завистью: «Тебе-то хорошо. У тебя есть руководители!», и мне стало стыдно. А, попавши в число людей, связанных по работе с Михельсоном, я стала участвовать в «колхозных семинарах», познакомилась и получила возможность обсуждать работу с акад. М. И. Кабачником, которого почитаю как одного из самых выдающихся ученых, которых мне довелось видеть и слышать.

У меня, точнее, у нас с Э.В. — мы проработали 2 месяца и с перерывом еще месяц — наконец-то «пошли» опыты — за неделю до окончания моего аспирантского срока!!! На сей раз задача и результат были ясны. Мы с восторгом работали, бывало, почти сутки кряду, домой уходили обычно на рассвете. А потом каждый опыт тщательно обсуждали, при этом давая волю фантазии. Б.Н. приходил и с завистью говорил: «Вы не работаете, вы разговариваете». То, что поначалу я должна была продолжать тянуть: синтез РНК в нейронах при генерации потенциалов действия — тут же само собой отпало. Проблема никотиновых холинорецепторов полностью овладела мной и утвердилась в лаборатории, хотя была далека от первоначальных лабораторных планов. Но у Бориса было замечательное качество, может быть, не для руководителя, но для сотрудников: те, кто был увлечен работой и имел силы отстоять права, занимались тем, что считали нужным. Благодаря этому, быстро выросли в совершенно самостоятельных ученых. Но палка, увы, о двух концах. Эта самостоятельность и независимость каждого привели к тому, что лаборатория быстро превратилась в лоскутное одеяло, где каждый кусок сам по себе хорош, но работой соседа мало интересуются и даже плохо понимают. Более того, сплошь и рядом, не придя посоветоваться и даже не прочтя уже опубликованное, начинали делать то же самое или очень близкие вещи (частенько с благословления Бориса); это воспринималось как ревизия результатов и, во всяком случае, ревниво.

Я благодарна Борису за его живой интерес, по крайней мере, первые 10 лет к по существу навязанной ему теме — рецепторам ацетилхолина, (для меня, однолюба, она стала настоящей жизнью). Благодаря этому, я сама обросла учениками: Юрченко, Брежестовским, Ильиным, и мы, надеюсь, кое-что сделали. По инициативе Б.Н. и при его живейшем участии были организованы 2 совещания по холинорецепторам с участием фармакологов, химиков, биохимиков, физиологов из самых разных городов страны. В 70-х годах опять-таки стараниями Бориса была налажена связь с группой химиков, работавших в Новосибирске под руководством акад. Д. Г. Кнорре. Хочу помянуть добрым словом очень рано и трагически ушедшую из жизни Ирину Павловну Андрианову — руководителя группы. Это был необыкновенно талантливый и увлеченный человек. От них мы получали алкилирующие агенты, в молекулы которых была встроена адресная метка на определенные участки в молекуле рецептора. А мы вчетвером: Оля Юрченко, Петя Брежестовский, Витя Ильин и я — ставили опыты на нейронах прудовика и так же увлеченно обсуждали результаты. Это был захватывающе интересный период работы, завершившийся защитой кандидатской диссертации Вити Ильина и даже статьей в Nature. Здесь тоже не обошлось без Вепринцева: если бы не его знакомство и добрые отношения с проф. Бернардом Катцем, не видать бы нам этой публикации, как своих ушей. Тем не менее, статья вышла и имела резонанс.

Но наступила эпоха непонимания. У Бориса появилось новое, очень сильное увлечение: консервация генетических ресурсов. Наши результаты, от которых мы прыгали до потолка, больше его не трогали, нужно было «открытие» на уровне механизма потенциала действия, на Нобелевскую премию! Он приходил к нам и говорил: «Надо создать рациональную классификацию рецепторов». Мы с пеной у рта пытались доказать, что задача нам не по плечу. Для такой работы надо гораздо больше рук, большое разнообразие объектов (а каждый новый объект — это новая установка или серьезная модификация старой, дополнительные дорогие приборы), гораздо больший набор веществ, по чувствительности к которым можно было бы выделить какие-то типы, — мы-то пользовались всегда «подаяниями» и планы строили, исходя из наличия агентов. Что же касается литературных данных, они были, во-первых, отрывочны, во-вторых, результаты, полученные разными методами и разными руками, ненадежны как критерий для классификации. «Мы хотим и будем делать то, что делаем: нащупывать функционально важные группы белка в рецепторах ацетилхолина нейронов прудовика с помощью метода химической модификации аминокислотных остатков и, по возможности, нащупывать их роль в функции рецептора ацетилхолина, изучать десенситизацию». — «Нет, это неинтересно!». Взвинченные, мы расходились в разные стороны, а через два дня тяжелый разговор повторялся. Результатом было то, что Б.Н. совсем утратил интерес к нашей работе.

Так вот теперь, 25 лет спустя можно сказать, что рациональная классификация рецепторов создана. Найден ключ (как атомный вес в Периодической системе Менделеева): разнообразие основано на существовании множества вариантов родственных ДНК, кодирующих субъединицы — полипептиды длиной более 400 аминокислотных остатков — рецептора ацетилхолина. Из 5 субъединиц, как из кирпичиков, собирается рецептор. И это только для никотиновых, так называемых ионотропных рецепторов, осуществляющих быструю синаптическую передачу; метаботропные мускариновые рецепторы того же ацетилхолина — совсем особая статья. И все это удалось понять, благодаря трудам по меньшей мере 30 крупных лабораторий мира — США, Англии, Франции, Германии, Италии, Японии, — трудам молекулярных биологов и биохимиков, выделивших и клонировавших разнообразный генетический материал, исследовавших структуру белков и научившихся делать точечные мутации в заданном месте полипептида, электронных микроскопистов, получивших реплику никотинового рецептора электрического органа ската с 4 Å разрешением, электрофизиологов и фармакологов, подробно изучивших свойства этих разнообразных белков, иммунологов, получивших специфические антитела и с их помощью идентифицировавших разные субъединицы рецепторов в мозге и тканях нескольких видов животных. Это — целая армия высококвалифицированных специалистов, среди которых нобелевские лауреаты.

Нечего и говорить о том, что мы и сейчас сделать такое не смогли бы. Наш вклад, как всегда, скромный. Работая в содружестве с химиками во главе с чл-корр АН В. И. Цетлиным из Института биоорганической химии, мы нашли сходство никотиновых рецепторов ацетилхолина в нейронах прудовика с одним из трех самых древних подтипов никотиновых рецепторов позвоночных по чувствительности к агонистам, избирательным нейротоксинам и по некоторым физиологическим характеристикам. Есть, правда, и серьезные отличия. Все это интересно с точки зрения эволюции рецепторов. Кроме того, представляется возможность использования нейронов моллюсков для первоначального тестирования лекарственных средств. Это важно, потому что у позвоночных этот подтип рецептора вовлечен не только в когнитивные процессы (а поэтому его дисфункция вносит вклад в нейродегенеративные заболевания), но участвует также в регуляции иммунного ответа, ощущении боли и злокачественном росте. Льщу себя надеждой, что Борису это было бы интересно.

17 ноября 2005 г. Е. Вульфиус